- 11 -
А. Вересов.
"Беспокойный лаборант".
Художник Р. Яхнин.
Началось это в ту ночь, когда пастушонок Семен ходил искать упавшую звезду. Звезда прочертила темный небосклон и исчезла, как показалось ему за Любимецким лесом.
Семен, не раздумывая, сунул ломоть хлеба в мешок и кинулся в лес, благо начинался он тут же, за пряслами.
Нашелся пастушонок лишь на шестые сутки. Одичалый, в порванной рубахе, с глубоко запавшими глазами, вышел он к дальней деревне. Первого же встречного принялся расспрашивать, не было ли в этих местах бури, либо большого огня.
Семена накормили и, узнав, что он из деревни Лыловой, отправили с попутной подводой к родителям. Мальчуган и отцу объяснил, что ходил, дескать, искать звезду, да с дороги сбился, не нашел…
Барыня, помещица Скульская, строго отчитывала Прокофия Власова:
- Говорено тебе было, чтобы не пускал сына в раскольничий скит и строго-настрого заказал ему в грамотеи лезть. Что теперь сделаешь? Не в себе мальчишка, помутился у него разум.
Слова эти по всей деревне разнеслись. И, удивительное дело, с тех пор едва ли не через всю свою жизнь пронес Семен Власов эту отметку – «человека не в себе».
Правда, что бегал он к раскольникам, учился у них читать книги старого письма. Знал, раскольники хотят сделать его служкой у своего священника. Ни к чему ему было это. Хотелось грамотой овладеть.
Пастушонку надо было все знать – и почему по утрам на поля выпадает роса и в небе зори встают, отчего звезды ночами сияют и далеко ли до них…
Неизвестно, как сложилась бы судьба Семена, не вздумай он отправиться на поиски за звездой. После такого необыкновенного случая ему уже не могли доверить господскую скотину. Вообще решили, что пастушонок «свихнулся» и по крестьянству от него пользы не будет.
Барыня отправила Семена в Петербург, в услужение к виноторговцу. Не прошло и года, как пастушонок снова появился в деревне. Хозяин застал его вечером за книжкой и выгнал из лавки.
В деревне Семен прожил недолго. Его во второй раз отослали в Петербург, в работники к аптекарю. Здесь произошла встреча, которая много определила в жизни Семена. Познакомился он со студентом-медиком, и тот рассказал ему, что есть науки, трактующие о сокровенной природе вещей; зовутся эти науки физикой и химией. Студент и книжками снабдил его на первый случай.
Старый аптекарь был удивлен неожиданной переменой в своем работнике. Он так полюбил аптеку с ее душными каморками и крохотными окнами, заставленными цветными банками, что нередко и ночью его, бывало, за порог не выгнать. За сторожа оставался. Старик не мог догадаться, что молодой работник обосновал в аптеке свою собственную лабораторию и переводит дорогие кислоты и соли на всяческие опыты.
Эти годы были бы счастливейшими для Власова, если бы в деревне вдруг не вспомнили о нем. А вспомнили потому, что пришел срок рекрутского набора.
Барыня решила сдать его в рекруты. Так как по доброй воле люди в солдатчину никогда не шли, Скульская велела своим оброчным, крепостным, жившим в Петербурге, изловить Семена и доставить его силой.
Власова привезли в деревню связанного и только здесь обрубили веревки на затекших руках. Его втолкнули в холодную баню и заперли на ночь, поставив у дверей двоих караульщиков.
Он знал, что ждало его впереди; от боли и гнева кричал, колотил кулаками в стену. Потом затих. Молчание длилось так долго, что караульщики, любопытствуя, приоткрыли дверь и заглянули в баню. В тот же миг они, потеряв голос, с выражением ужаса в глазах попятились назад. Повернулись и со всех ног бросились к избе старосты.
Через полчаса около бани толпилась половина населения деревни. За откинутой створкой двери было видно, как на закопченных бревнах серебристым, мерцающим светом горят знаки.
Подоспевший священник громко прочел написанное на стене огненными буквами: «Не робей, Семен!» священник покачал головой:
- Это от нечистого.
Власов исчез. Барыня не разыскивала его: с этаким молодцом только беду наживешь. А сам он впоследствии рассказывал петербургским друзьям, как кусочек фарфора, завалявшийся в кармане, спас его от неминуемой беды.
Семен Власов поступил в Петербурге к Грейсону, на фабрику серной кислоты.
Власов в эту пору ходил в насквозь прожженной рубахе, в прохудившихся онучах, но не унывал. Скрашивали ему жизнь книги; теперь он знал, что книги легче всего добывать у студентов. За чтением он забывал фабричную каторгу. В свободное время занимался еще химическими опытами и строил всякие модели. Он часто забавлял товарищей небольшой самодельной машиной: в нее забирал воду из фабричного пруда и разбрасывал мелкими каплями на много сажен вокруг.
Грейсон знал о грамотее-работнике и относился к нему опасливо.
В скором времени о Власове заговорили в ученых кругах Петербурга, в министерстве просвещения, а затем в министерстве полиции. Произошло необыкновенное: крепостной человек подал прошение, чтобы экзаменовали его в науках!
Вельможа, в ведении которого находились все учебные заведения, был весьма озадачен этим листком гербовой бумаги с четкими, ровными строчками:
«Имел я случай заниматься практическими физико-химическими опытами, приобрел в сих науках познание, и желая ревностно усовершенствовать себя более в пользу Отечества, почему и дерзаю просить не благоугодно ли будет повелеть екзаменовать мои способности и зачислить меня в зачет рекрута, и для усовершенствования поместить в Медико-хирургическую академию».
Далее следовала подпись: «Семен Прокофьев сын Власов».
Мужик, возмечтавший стать студентом! Так ведь и пишет: 2зачислить меня в зачет рекрута». Все же министр, любопытства ради, на экзамен согласился и переслал прошение на Выборгскую сторону, к медикам.
Но тут началась переписка с министерством полиции. Оказалось, что миновал срок паспорта, выданного Власову, и по закону подлежал он немедленной высылке из пределов Петербурга. Пришлось просить полицию, чтобы этому серозипунному кандидату в студенты разрешили проживать в городе, пока академия будет иметь в нем надобность.
В феврале 1811 года Власова экзаменовала конференция Медико-хирургической академии. Бледный от волнения, в пиджаке с чужого плеча, юноша сделал несколько неловких шагов по навощенному полу и остановился, невольно сжав руки с тонкими, коричневыми от кислот пальцами.
За длинным столом сидели знаменитые профессора. Равнодушными, усталыми глазами смотрел из-под седеющих бровей анатом Петр Загорский. Поджав тонкие, сухие губы, вытянулся в кресле химик Александр Шерер. Хирург Иван Буш сидел, положив на стол тяжелые, жилистые руки. Добродушно улыбался в курчавую бороду физик Василий Петров.
Первый вопрос задал Шерер – о свойствах твердых веществ и их превращениях. Власов ответил несмело, но точно. Петров шумно отодвинул кресло, подошел к юноше и спросил, как он понимает опыты Лавуазье.
Власов вскинул голову. Законы, выведенные французским ученым, были не только известны ему, но глубоко волновали его. Сколько тревожных ночей размышлял он над ними! И сейчас, словно боясь, чтобы не прервали, спешил передать свои мысли.
Петров зажал бороду в кулак и не отрываясь смотрел на экзаменуемого. Буш подался вперед; он слушал с высоко поднятыми от удивления бровями.
Профессора задавали Власову все новые и новые вопросы. Они спрашивали его «из наук», спрашивали и о том, где же он учился.
Власов рассказывал о книгах, выпрошенных у студентов, о тайной лаборатории на чердаке в прифабричном грейсоновском доме, о машинах-самоделках, построенных на том же чердаке…
- Так ты и машины выдумываешь? – спросил Петров.
Юноша с какой-то веселой отвагой тряхнул волосами:
- Дозвольте показать. Я одну с собой привез.
Он выбежал из зала и через несколько минут втащил санки, с налипшим еще снегом на полозьях. Седоголовый сторож разбежался за ним в дверь, но сокрушенно махнул рукой и отступил. Действительно, подобной оказии в ученой конференции за все годы не случалось…
Петров, присев на корточки, рассматривал поставленную на салазки машину; от нее веяло морозцем, холодком.
- Какое же употребление можно дать сему устройству? – спросил профессор.
- Полагаю, что при засухе ею можно посевы вроде как дождем поливать, - ответил Власов.
Профессор схватил промокшую узловатую веревку и подвинул салазки поближе к столу, сделав такой жест, будто приглашал почтенное «академическое сословие» ознакомиться с ученой диссертацией.
- Преизрядная гидростатическая машина, - сказал он и широкими твердыми шагами направился к своему креслу.
В заключении, единодушно принятым конференцией, говорилось, что Семен Власов «при испытании оказал такие в физике и химии сведения, которые доказывают отличную его природную способность и до которых он достиг сам собою, без всякого руководства». Профессора считали возможным принять его воспитанником академии по фармацевтической части.
Мнение это было общим. Только один человек противился ему со всею резкостью – президент академии Виллье.
Придворный хирург, высокообразованный врач, Виллье вместе с тем славился своей безудержной грубостью с подчиненными и непомерным тщеславием. Это последнее его качество доходило до того, что порою он вызывал в кабинет дежурного ординатора и заставлял его вслух читать свой собственный, баронета Виллье, послужной список. При этом упоминание о чинопроизводствах приводило его в ребяческий восторг.
Его не могла не возмущать мысль, что во вверенной ему академии будет находиться крепостной. Да этого и законы Российской империи допустить не могут!
Президент немедля отправил донесение в министерство. Он писал о своем несогласии с определением конференции, что хотя Власов действительно имеет «некоторые понятия о химических операциях, но не получив предварительно надлежащего образования, и не учившись словесным наукам, ниже философическим, не может изъяснить явлений существенного мира ни из опытов, а еще менее умозрительно».
Мало того, Виллье счел долгом своим добавить, что он сомневается, не помешался ли в уме сей крестьянин, и что фабрикант Грейсон, у которого работал Власов, положительно придерживается такого мнения.
И все же Семен Власов поступил в академию. Перед силою его таланта рушились препятствия, казалось бы, непреодолимые. Виллье не решился до конца воспротивиться решению академической конференции.
Так как по законам крестьянин не мог быть студентом высшего учебного заведения, группа ученых обратилась к министру просвещения, чтобы он ходатайствовал об отчислении Власова от крепостного состояния.
5 августа 1811 года Скульская в обмен на рекрутскую квитанцию выдала «вольную» Семену Власову. 5 октября он был принят на фармацевтический факультет Медико-хирургической академии. Профессора не обманулись в талантливом юноше. Он усваивал науки быстро и столь обстоятельно, что очень скоро был назначен лаборантом химии.
Власов обладал редким даром «мыслить опытами». Он умел самую сложную химическую теорию развернуть зрительно и с неопровержимой ясностью. На его опыты приходили взглянуть не только студенты, но и люди, искушенные в науке. Власову прочили будущее ученого фармацевта. Но как не походил этот академический питомец на большинство своих однокашников! Он только посмеивался, когда товарищи начинали говорить об обеспеченной и тихой жизни аптекаря где-нибудь в губернском городе. Его не любили за эту усмешку.
Семен Власов с его беспокойным характером и смелостью мысли не мог пойти проторенными путями. После трех лет пребывания в академии он вступил на дорогу, где ждали его одни лишения и разочарования.
Начиная с 1814 года Власов подает то в Медицинский совет, то министру просвещения один проект за другим. Каждый из них является плодом длительных опытов и размышлений. Проекты были трактованы на высоком научном уровне, несли в нарождающуюся российскую промышленность новые технические идеи.
Трудясь в лаборатории, Власов неоднократно возвращался мысленно к серым амбарам фабрики Грейсона, к чанам, над которыми клубился едкий пар… давно задумал он изыскать новые способы получения серной кислоты, такие, при которых работникам не надо было опасаться, что кислота прорвется сквозь свинцовые стенки; вместе с тем способы эти должны были принести несомненную выгоду. В академии, на обитом жестью столе, лаборант в первые же месяцы поисков открыл такую возможность. Но он сам, не один год проработавший на фабрике, знал, что уменьшенным, почти игрушечным устройствам вполне доверяться нельзя. Все надо было опробовать на месте, в действительных пропорциях.
Фабрика Грейсона для этого не годилась по своим небольшим размерам, к тому же Власову не хотелось обращаться к своему бывшему хозяину. В то время на левом берегу Невы находилась крупная фабрика серной кислоты, принадлежавшая химику, который как раз недавно получил почетный диплом от Медико-хирургической академии.
С этим-то человеком и познакомился Власов. Химик выслушал план лаборанта и сказал, что опыты на фабрике можно начать.
Была зима на исходе. Каждый вечер Власов, закончив занятия в академии, шагал через всю Выборгскую сторону, пересекал Неву по взбухшему, начинавшему трескаться льду и поднимался на невысокий берег.
На фабрике он строил деревянные «домики» для добычи кислоты, пропитывал их расплавленной серой, налаживал деревянные трубы. Как было поверить, что этим устройством можно заменить свинцовые «домики», которые повсюду признавались самыми надежными и выгодными для получения серной кислоты?
В тот день, когда власовскую установку должны были окончательно опробовать, на Неве пошел лед. Лаборант появился на фабрике поздно, насквозь промокший: ни один перевозчик не решился дать ему лодку; он шел по движущимся льдинам.
Даже не обогревшись как следует, Власов начал укладывать в печь серу и селитру и разводить огонь. «Домики», плотно сколоченные из еловых досок и на треть затопленные водой, приняли сернистые пары. Всю ночь длился опыт. На рассвете начали проверку добытой кислоты.
Все получилось именно так, как и рассчитывал лаборант: стенки «домиков» выстояли отлично, а серная кислота получилась чистейшая, тогда как при старом способе ее портили неизбежные примеси свинца.
Лишь теперь, после успешных опытов, Власов взялся за перо. Он умел быть красноречивым, когда предстояло защищать свое детище.
Лаборант сочинил настоящую научную диссертацию о серной кислоте. Он писал о том, сколь необходимо это вещество «в аптекарском деле и еще более в технологии, в красильном искусстве и во многих других мануфактурах». Сжато и глубоко раскрыл он историю опытов, произведенных над серной кислотой многими учеными. Потом перешел к рассмотрению петербургских химических заводов, указав на дороговизну общепринятых способов производства серной кислоты. Наконец, описал новый, наилучший способ, открытый в Медико-хирургической академии.
Власов послал письмо в министерство.
Проходят месяцы. Проходят годы. Письмо словно кануло на дно морское. Только в новых замыслах находит успокоение изобретатель. Новая работа Власова принесла открытие огнегасильного средства.
Он палил костры в саду академии. Пляшущие алые блики ложились на его исхудалое лицо, зажигали в прищуренных глазах яркий свет пытливой мысли. Семен спешил в свою лабораторию.
Там он погружался в книги, тетради.
Лаборант вел подробную запись, раскрывая картину горения:
«При соединении кислотвора с горящим телом, водотвор применяясь в газ и смешиваясь с воздухом, мгновенно воспламеняется и тем сильнейшую производит вспышку, что не прежде прекращается, пока на одно и то же место вылито будет очень большое количество воды…»
Власов восставал против тех ученых, которые в горении видели «душу огня». Он имел дело с веществами вполне ощутимыми, наделенными отчетливыми свойствами.
Беспокойный лаборант искал средств для борьбы с огнем, средств дешевых и изобильных. Он знал почти все петербургские предприятия, на многих из них вел исследование отходящих, отработанных растворов.
После ряда опытов он остановился на растворах сернокислого калия и сернокислого железа, которые десятками тысяч ведер спускались в Неву с Монетного двора, и на щелоках, которые так же, как негодные, застаивались в сточных канавах мыловаренных заводов.
Закончив исследование, Власов снова пишет письмо начальству. Он обращает внимание правительства на возможность действительными средствами бороться с пожарами, ставшими страшным бичом города.
Это открытие привело в некоторое движение канцелярскую машину. Зрелищем мгновенно остановленного пожара решили позабавить царя. В Екатерингофе назначен был полуразвалившийся дом для совершения «опыта с пожаром».
Но царь не нашел времени приехать в Екатерингоф.
О лаборанте и его изобретении тотчас забыли. Словно не посылались письма в министерство, будто сам он не существовал на белом свете.
Но Власов жил и трудился. Ему думалось, что перестать исследовать, изобретать – значит перестать жить. И он с какой-то лихорадочной стремительностью переходил от замысла к замыслу, от опыта к опыту.
«Я ободрялся мыслью, - писал Власов, - и утешался единственно тою надеждой, что не могу быть уподоблен трутню, поядающему труды роя пчелинного; но соразмерно силам своим и возможности принесу, по крайней мере, в некоторых отношениях, малую пользу моему Отечеству».
И так было во всем, что вышло из-под рук Семена Власова: глубокая забота о народе, об Отечестве. Ни единой мысли о царской милости, ни единой униженной просьбы. В эту пору он уже испытывал все тяготы нужды. Но он никого ни о чем не просил. Он писал о своих изобретениях, строго выбирая факты, научно обосновывая их.
Работы Власова не получили отклика. Они, как с великой болью говорил сам изобретатель, были «погребены втуне между архивными делами». Власов стоял перед глухой стеной. Однако он не опускал бессильно руки свои. Верил, что придет время и добрые семена, брошенные им, взойдут, народ соберет жатву. И работал, работал…
Но не хватило сил. В тридцать лет он был уже сломленным человеком. Во время опытов на открытом воздухе он простудился и слег в жесточайшей горячке. 26 августа 1821 года Семен Власов умер.
Похороны его были немноголюдны. Профессора Медико-хирургической академии, те самые, что несколько лет назад экзаменовали Власова в торжественном конференц-зале, стояли над земляным холмиком, обложенном увядшим дерном. Они молчаливо прощались со своим беспокойным лаборантом, с ясноглазым пастушонком, искавшим когда-то упавшую звезду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 12 13 14 15 16
СМОТРИТЕ ТАКЖЕ:
